|
Отель Hare Krishna в районе Пахар Ганж прячется в узком проходе между улицами. Его затмевает более известный и комфортабельный Ajay guest house, где, как всегда в это время года—в середине декабря, все забито.
Лежу на кровати в голубой комнате с облупившейся штукатуркой. Единственное зарешеченное окно выходит в коридор. Там какой-то индиец глухо причмокивает и призывает кошку по имени Пила—она жалобно мяукает, совсем не по-нашему, хинду-зверь.
«Харе Кришной» заправляют нагловатые юнцы, жующие ядрено-розовый бетель или пан, как его тут называют. Один из парней, продавая мне воду в подозрительно легко открывшейся, наполненной до отказа бутылке, зажал сдачу в десять рупий. Правда, потом помог купить sim-карту. Пришлось делать ксерокопии паспорта, бегать за фотографией и расписываться в куче бумаг. Индус в наморднике-тряпке и его толстая дочь активировали симку, впервые почувствовала, что я здесь надолго.
Индия встретила меня приветливо. В первый же вечер я как белая богиня в куртке с капюшоном и с сумкой на поясе шагала по Пахар Ганжу, глядя прямо перед собой, не в силах вертеть головой—иначе она бы у меня закружилась. За день я успела истратить пятьдесят баксов—большие деньги для бекпекера в Индии, но мне не жаль, потому что все что происходит—картина настолько чу´дная и чудна´я, что все материальные убеждения отходят на второй план.
Белые путники ловко проныривают по узким улочкам Пахар Ганжа, выливаются в общий кипящий котел Мейн Базара, уворачиваются от рук попрошаек и сетей торговцев. Лавки цветастой паутиной стелятся по обе стороны дороги, которая как вена полна горячей крови. Громкой, живой, струящейся крови с примесью пыли, гари, пота, сандала. Крови состоящей из колес машин, мотоциклов, повозок велорикш. Кричащей, оглушительной крови, которая окатывает прохожих липкой влагой опускающегося вечера. Загораются огни, котлованы с чаем и маслом, в котором жарят качори и самосы раскаляются до того, что излучают свет—медный и приглушенный. Гул не стихает всю ночь. Бездомные разводят костры на кучах навоза. Костры и мужчины с головами, замотанными в платки, и пьющие чай из расширяющихся кверху граненых стаканов—вот зима в Дели.
В отеле вырубили электричество, опять врубили. Индус и Пила угомонились. Здесь тонкие голубые стены, огромные вентиляторы на потолке и неизменный прогорклый воздух. В местах его концентрации, где смесь гари, мочи, помоек, специй, жареных пирожков, мускуса и сандала усиливается благодаря горячему воздуху, начинает подташнивать. Глаза, не успевшие привыкнуть к цветастому мракобесию, глядят вдаль, в никуда. В Индии, на первых порах, деконцентрация помогает сохранить остроту восприятия.
Концентрация людей в Дели наводит на мысль об общем их количестве в мире. Это потрясает и не укладывается в голове. Индия вызывает трепет и счастливое предчувствие нового.
Ела бирьяни, пила райту с ананасом и папайей, жевала нан с творогом. Последнее было невкусно, как и сладкий приторный чай с молоком, которым меня напоили земляки—парни с Оболони, фланирующие по улицам Дели с легкостью беспечных бродяг. С ними мы видели Куттуб-Минар в ночи, слушали крики обезьян, заходили в сикхский храм, где служитель пел-начитывал глубоким голосом дивные слова. Там мы были единственными белыми и, как и все, омывали ноги перед тем как войти. Потом мы наблюдали оглушительную и яркую свадьбу. И опять струились запахи—специи, благовония, гарь, дым костра, прогорклое масло, нищие, нищие, нищие..
Поужинав в дешевом кафе недалеко от отеля, вышла, как выпорхнула в шумный мир. За мной проковылял беззубый, дредастый бродяга. «Эй, милая! Будешь в Москве, передавай привет электрику».—Проговорил он, вращая безумными глазами. «Не из Москвы ты? Ну, все равно привет передавай».
Так и поехала из Дели, дальше в Раджастан, с приветом.
|
