|
"Новое время" №50 18 декабря 2005
Тадж-махал
Тадж-Махал, одно из чудес света, как достоверно сообщается, был возведен безутешным Шах-Джаханом, пятым правителем из династии Великих Моголов, для вечного успокоения умершей от родов жены. «Это легенда?» – уточнил я у своего гида. «Да,» – ответил он. Мы уже были с ним неплохо знакомы, он знал, что я журналист, я знал, что, трудясь гидом, он, профессионал-историк, не просто подрабатывает, а хранит верность семейной традиции, потому что гидом в Тадж-Махале служили и его дед, и отец. И вообще мы оба считали, что нам чертовски друг с другом повезло: я сумел сбить цену экскурсии с трехсот рупий до ста – чуть больше двух долларов, а он в отличие от десятков своих коллег, азартно выискивающих иностранцев, поймал хоть такую удачу в моем лице.
«Да, – подтвердил он, – это легенда».
– «А правда?».
– «А правда, – усмехнулся он, – в том, что старший сын Шах-Джахана, надо полагать, был счастлив такому обороту дела. Умерла мать – значит, больше не будет наследников. Он ведь и других трех своих братьев на тот свет отправил. А отца посадил. Впрочем, там вся семейка была так себе...»
Он улыбнулся. Такая вот выходила великая любовь. «Обычная история?» – спросил я у него как у историка. – «Да». – И вспомнив, что он еще и гид, добавил: «А вообще на Тадж-Махал надо смотреть на закате. Вот оттуда…». Он показал на берег реки: «…Только туда обычно никто не ходит…»
Я шел долго, сумасшедший город, исторгающий все на свете звуки и запахи, растворялся у меня за спиной, здесь не было ни рикш, ни базаров, только десятки оборванных людей, словно погруженных в нирвану, бродили вдоль Джамны. Пейзаж зловонного запустения оживляла только корова, священная и еще более грязная от ленивого погружения в реку, словно загустевшую от тысячелетних стоков и потому недвижную.
Мой гид не обманул меня. Такого Тадж-Махала не увидеть ни в одном, самом лакированном путеводителе и ни на одной из тысяч славящих его картин. Особенно, конечно, при заходящем солнце.
Лохмотья стиля unisex
Индия – одна из тех стран, которым совершенно необязательно было существовать в географической реальности. Индии достаточно было оставаться запахом пряностей, Киплингом, заклинателями змей, «Махабхаратой» и, конечно, «Камасутрой».
Про Индию мы с детства знали все, даже намного больше того, что следует знать о несбыточной мечте. Кроме одного, к чему мы были совершенно не готовы: с мечтами, особенно несбыточными, следует быть крайне аккуратным, тем более когда они вдруг начинают сбываться…
Насчет «Камасутры» придется сразу разочаровать. Эта теория искусства в повседневной практике отражения не находит. Индия в этом плане – традиционный восточный край, и местные мужчины, услышав совсем не дежурный комплимент стране, в которой нет некрасивых девичьих лиц, горестно вздыхают: всё, конечно, так, но что толку. То есть все в Дели знают, что такое Джиби-роуд, вместилище порока за пару долларов, и все
при ее упоминании лукаво улыбаются, но только таксисты знают, где она, эта Джиби-роуд, находится. Однако даже у них желание подзаработать уступит место любви к вам, незнакомому ближнему, который по неопытности попросился погулять по зловонному болоту.
Все остальное – есть. Без обмана. Индия ворвется в вас, проверяя на прочность всю пятерку ваших чувств. От этого натиска вам захочется присесть, а присесть некуда, только на тротуар, а на нем уже расстелены лохмотья, в которых вы не сразу заметите человеческое тело и уж точно не определите, теплится в нем жизнь или оно просто ожидает замешкавшейся где-то похоронной команды. Вам захочется в кафе, но при виде этого кафе у вас пропадет аппетит. Вам захочется знаменитой бомбейской набережной, ведь при самом слове «набережная» в мозгу появятся расслабляющие картины с шезлонгами, нарядными людьми и неспешными разносчиками лимонада. Дудки. Сотни оборванных людей уже давно превратили ее в ночлежку, и им, можно сказать, повезло, потому что те, кому не хватило места здесь, ютятся там, где солнца намного меньше.
Говорят, когда-то социологи спросили туристов: что для вас Индия в первую очередь: грязь или Тадж-Махал? Тадж-Махал безнадежно проиграл. Индия продолжает испытывать вас. Вы пускаетесь в путешествие. Вы изучаете Индию из иллюминатора, и с высоты птичьего полета вместо красот вам открываются огромные и бескрайние города лачуг. В этих городах этажи надстраиваются над этажами, и больше ничего не меняется веками. Здесь есть свои улицы, по которым никогда не пройдет почтальон – здесь не нужны адреса, здесь никто никогда не заблудится, здесь не ходят в гости, здешние обитатели, кажется, никогда отсюда и не выходят.
Вы разглядываете Индию из окна вагона – отсюда можно разглядеть лица. Вам, как в документальном этнографическом кино, откроется картина пробуждения, только от реальности вас отделяет не отчуждающий экран, а всего лишь оконное стекло. Вот разводится унылый огонь, у которого греется вся маленькая колония, вылезшая из своих лачуг. Вот на этом огне разогреваются собранные с вечера объедки, вот десятки мужчин, недвусмысленно присев в одних и тех позах, равнодушно глядя в одну точку, начинают свой день, словно с векового ритуала. Поезд отстукивает километр за километром, картина нескончаема, как сама обыденность, вот уже тот же ритуал совершают женщины, которые, впрочем, неотличимы от мужчин в своих лохмотьях стиля unisex. Вы морщитесь и отводите глаза. Вы уже устали. Когда эффект превосходит ожидания, вообще бывает очень утомительно.
Но глаза странным образом отказываются отводиться.
Бренд белого человека
Самый лучший путеводитель по Индии с исчерпывающим набором инструкций написан давным-давно самим Киплингом. «Неси это гордое Бремя – //Будь ровен и деловит, //Не поддавайся страхам//И не считай обид…» Соблазн счесть, что со времен Киплинга здесь ничего не изменилось, необорим, тем более что и сам Киплинг с тем же основанием мог полагать, что здесь ничего не поменялось со времен царя Ашоки. Белый человек словно так же несет свое неизбывное бремя, с гордостью терпя все неудобства. Турфирмы везут свою паству по стандартному маршруту, который словно для того и разработан: подарить человеку, все про Индию знающему, возможность убедиться, что все это на самом деле существует. Дели – Джума-мечеть, минарет Кутб Минар, индуистский храм Лакшми-Нарайян,
бахаистский храм Лотоса. Бомбей. Калькутта. И, конечно, «золотой треугольник» с Джайпуром и Агрой. Некоторых еще везут в какой-нибудь Город Обезьян. По дороге можно полюбоваться на лачуги. Они запоминаются гораздо сильнее.
Хотя, конечно, Тадж-Махал, история любви…
Это и есть посвящение белого человека, расписанная по минутам программа воплощения грез. Индия обращена всем своим улыбчивым лицом к белому человеку, выходящему из кондиционированного автобуса. Она, кажется, даже посмеивается над ним, как вообще посмеивается туземец над непрестанно щелкающим фотоаппаратом туристом. Туземец даже разыграет перед ним какой-нибудь спектакль, обрядившись в сипайскую форму. Он вообще с удовольствием разыграет из себя аллегорию счастья при виде стеклянных бус. В общем, предстанет перед вами в образе бренда. Чтобы вы не догадались, что бренд на самом деле – это вы и есть.
Это и вправду очень сложно – не уехать из Индии одураченным.
...Соотечественник, проживший в Индии не один год, среди прочих напутствий вроде запрета пить воду из-под крана и дегустировать что бы то ни было пахучее на уличных лотках, подчеркнул то, что считал главным: будь позитивен. Я не сразу понял, что это не что иное, как самый точный из современных переводов на русский путеводителя Киплинга…
…Около бесплатной уборной стоял мальчишка и каждому входящему заговорщицки, не поворачивая головы, шептал: After, sir… Потом. Что – потом? After… – терпеливо повторял мальчишка, рассчитывавший на щедрость белого человека, и я решил уточнить заранее: «Сколько?» – «Изюляк». – «Сколько?!»
Мальчишка невозмутим, только нарочитая абсурдность ситуации удерживает вас от нервного срыва, он терпеливо втолковывает вам свой «изюляк», пока сквозь лингвистические заносы наконец не откроется искомое: As you like. Бремя белого человека легко и радостно разрешается тремя-пятью рупиями.
Из таких мальчишек, которые вырастают и становятся рикшами, профессиональными нищими или базарными торговцами, состоит та Индия, которая встречает белого человека, едва он спустится с золоченого крыльца своей фешенебельной резервации или покинет автобус. Белый человек тысячу раз предупрежден об этом, но он все равно не в силах противостоять яростному обилию идей, которое на него обрушивается. Куда поедем? Что купим? Какой ресторан предпочитаете, сэр? В Джума-мечети пятьдесят рупий я отдал сразу – за хранение своих башмаков. «В обуви в мечеть нельзя, а на лестнице их украдут», – жизнерадостно очертил передо мной небогатый выбор юноша и, не давая опомниться, куда-то меня стремительно увлек. «Это – Лахорские ворота,
это Делийские, здесь – молятся, отсюда виден Красный форт…» Я уже не разбирал частей света и почти с этим смирился, как услышал главное: «Спасибо вам – моя экскурсия стоила пятьдесят рупий…»
Белый человек приезжает сорить рупиями, это общеизвестно, и горе городкам, которые не занесены в туристские маршруты. А гид генетически заложен в каждом индийце, особенно если он рикша. «Покажи мне СВОЮ Агру. Не ту, по которой водят туристов». Он виновато улыбнулся. «Ты ее уже видел», – мрачно намекнул он на мое знакомство с берегами Джамны в
ходе фотосессии Тадж-Махала. Но, будто что-то вспомнив, живо схватился за руль. «Вот!» – торжествующе сообщил он мне спустя десять минут безудержного лавирования между грузовиками и коровами. Здесь!»
Это был не храм, не смотровая площадка, с которой бы открывался какой-нибудь очередной фантастический вид на город. Это был магазин при ковровой фабрике, где ко мне кинулись, словно я был юбилейным посетителем. Впрочем, я, судя по всему, таковым, то есть первым за последнее время, и был, потому что ни один сумасшедший турист по собственной воле никогда бы не отправился тратить свое туристское время на ковры по тысяче долларов. «И зачем ты меня сюда привез?»
– «А, ты ничего не купил?» – протянул он с разочарованием человека, который уже подсчитал положенный ему от магазина процент за доставку богатого покупателя. Впрочем, огорчение было недолгим – свой процент за меня он уже получил в нескольких магазинах, куда меня завез с большей результативностью, не говоря уж о ресторане, который, естественно, оказался самым дорогим во всей округе. «Куда еще хочешь?..»
Сказка с неизвестным концом
И дух пряностей на жаре, оказывается, вовсе не так и влекущ…
Это и есть сюрреализм, и если вам за него попытаются где-нибудь еще выдать что-нибудь другое, – не поддавайтесь. Он здесь, запредельный суперреализм. Здесь не нищета. Здесь Великая Нищета, и понятно, почему именно индусам пришло в голову изобрести ноль. Здесь не запахи – то, что мы привыкли считать запахом, не бывает осязаемым. То, что красиво, – то сверхкрасиво, то, что уродливо, – уродливо запредельно. Все по-настоящему. В Индии, может быть, нет только двух вещей – тишины и архитектуры в ее общепринятом понимании. Потому что если архитектура – это застывшая музыка, то здесь вместо нее не застывающая, а, наоборот, беснующаяся, как ртуть, какофония. Любой город, от Дели до затерянной на побережье крошечной и никому не известной Мапусы, – это невиданной крепости сплав звуков и образов.
Где бы вы ни оказались, на столичном базаре или на привокзальной площади маленького городка, вы обязательно заподозрите, что как минимум половина из миллиардного населения страны по какому-то поводу собралась именно здесь. Не стоит искать спасения в маленьких проулках – там то же самое. Индия словно не в состоянии поместиться на отведенной ей природой части суши и по логике обязательно должна взорваться, разнеся в щепки все свои устои.
Не взрывается. Потому что здесь особые устои – они словно располагаются в каком-то дополнительном измерении. То, что должно неминуемо столкнуться, расходится не пересекаясь, и геометрия Лобачевского – единственная моя гипотеза, объясняющая, почему индийские дороги еще не превратились в самую большую на свете свалку дымящегося металлолома.
Архитектура бывает там, где у нее есть время застыть, и в этом ее главный секрет. Там, где живут временно, архитектура исчезает не как порядок расположения камней, а как философия. Там, где живут временно веками, возникает философия без архитектуры. Это очень просто. Не нечистоты мешают Тадж-Махалу, и не вечный базар становится недоразумением прямо вокруг Дворца ветров, а наоборот: это Тадж-Махал не мешает отверженным отправлять рядом с ним свои физиологические ритуалы, а дворец, возведенный когда-то ради единственной комнаты, в которой для капризной принцессы всегда дует легкий сквознячок, нисколько не портит настроения снующим зазывалам. Сюжет с изгнанием торговцев из храма никогда бы не придумали в Индии.
И точно так же, как архитектуре надо дать время застыть, истории нужно хоть на историческую минуту завершиться, иначе ее не будет, как нет архитектуры. Это отчасти ответ на вопрос, какое вообще имеют отношение люди, живущие здесь и сейчас, к той истории, которая здесь когда-то разворачивалась.
Какое отношение имеют индийцы к Великим Моголам, к шахам и изобретению шахмат, к Тадж-Махалу и к Маугли? Такое же, какое к Акрополю – греки и к Колизею – итальянцы? Они все – как бабушки в музейных залах, которым доверено хранить ту часть огромной коллекции, которая им волею невероятного случая досталась. Некоторые из этих бабушек очень гордятся тем, что получили историческое задание именно в этом зале, а не в другом.
Итальянцы могут на античных руинах развешивать белье, но они все равно чувствуют себя потомками великих. Индийцы, конечно, собирают с иностранцев почти по 20 долларов за прикосновение к своей старине (для своих – полдоллара), но и только, не говоря уж о том, что и этому они научились совсем недавно, в связи с чем сбор денег тоже кажется веселой игрой. Промежуточным финишем не стал ни приход англичан, ни их уход. Англичане оставили парламент и крикет. И привычку читать газеты, которые здесь такие, какие и должны быть в стране, учившейся у англичан. А в основном англичане оставили дома, которые по-прежнему основа любого города.
Большая часть этих домов ныне разбита на клетушки, застеленные циновками, заменяющими кровать и стол, которым здесь просто не разместиться.
«Сколько вас здесь?»
Домочадцы, забыв про уважение к главе семьи, пригласившему меня в жилище, принялись, перебивая друг друга, считать. Цифры явно не сходились, но получалось не меньше десятка. История не остановилась ни на минуту. Для тех, кто обитает на бомбейской набережной или дежурит в ожидании пяти рупий у бесплатного туалета, она никогда не разделится на вчера, позавчера и тем более завтра. Их большинство. Круг за кругом, поколение за поколением, без остановки и без тщеты надежд.
Страна, в которой все время нужно смотреть под ноги, а кафель в душевой только для богатых белых людей, и все, что с ней было последние тысячи лет, – это вечный present continuous, продолжающееся настоящее. «Поезжайте по маленькой дороге – не пожалеете», – посоветовали мне селяне, увидев, как я, заводя свой арендованный мотороллер, собираюсь продолжить путь по столбовому тракту. Я забрел в места, куда экскурсоводы не возят белых людей. Мальчишка, который мне помог разобраться с моим явно из музея истории мотороллеров агрегатом, притащил стаю сверстников, которые должны были увидеть, как я пожимаю ему руку и фотографируюсь. Потом я фотографируюсь с мальчишками. Потом
с их родителями. «Нет, сэр, езжайте сюда – не пожалеете…»
В стране, в которой в любом месте может обнаружиться маленькая дверь в стене, надо быть крайне внимательным, чтобы ее не пропустить. За моей маленькой дверью исчезло все, потому что сказка оказалась правдой. За ашрамом, индуистским монастырем, открылись джунгли, в джунглях словно исчезло само время. У тропинки стояли изможденные люди в набедренных повязках и, как четыреста лет назад, мотыгами копали канаву. Меня для них не существовало, джунгли продолжались развалинами из мультфильма про Маугли. А потом тропинка стала дорогой, и пока я шел, кто-то будто к моему приходу построил деревню. Это была деревня для счастливых людей, которые улыбались и ходили в белом, и казалось, что вышли они из своих жилищ исключительно для того, чтобы подхватить меня на руки и понести прямиком к счастью, сотни лет назад ими освоенному.
Вместо истории сойдет сказка, у которой нет конца, ни плохого, ни хорошего, и сколько ни листай страницы, все равно остаешься на середине.
Хиппи, которые остаются
Есть, конечно, объективная наука экономика, которая здесь усугубляется демографией, и все вроде бы встает на свои места. Больше миллиарда человек в не самой большой на свете стране. 60 процентов – сельское население. В стране, где земля плодородна только там, где она орошается. Всем не хватает. Дальше – как повезло или не повезло много поколений назад, потому что каждое новое воспроизводит предыдущее. Тот, кто родился в лачуге, в ней, скорее всего, и умрет, а если нет даже лачуги, то ее не появится. Достаток стандартного счастливца: долларов двести в месяц, голая комнатушка на краю города, в которой его по вечерам ждут пятеро детей и наверняка на сносях жена. Эти дети повторят путь отца, как запрограммированно повторят его дети тех, кто лежит на мостовой, накрывшись куском картона. Круг известен заранее, нет повода грустить, жизнь – в радость.
Позитивность – род обреченности. Южный Дели – район благополучия, дома, которые в Москве считаются элитными, здесь перемежаются с виллами. «Средний класс…» – объяснил рикша с той завистью, с которой говорят о космонавтах выросшие дети, уже догадавшиеся, что никогда не полетят к звездам. Между виллами – все те же городки из собранных повсюду кусков картона.
«Они среднему классу не мешают?»
«А чем они могут помешать?»
А я подумал, что они просто научились друг друга не замечать – как две непересекающиеся прямые у Лобачевского. Я уже научился не уставать. Я уже догадался, что Индия, с ходу оглушая и ошарашивая, и не должна захватывать, как колониальный роман. Индия – как кино, которое досматриваешь без особого восторга, но к развязке уже понимаешь, что оно не оставит тебя ни завтра, ни послезавтра, заставляя перебирать оттенки сюжета и отдельные фразы в мучительной страсти понять все целиком. И захотеть посмотреть снова, то есть вернуться. Некоторые, правда, решают проблему иначе и радикальнее.
Шведы, муж и жена, – где уж найти человека белее! – судя по возрасту, из тех хиппи, которые однажды приехали сюда в поисках места для любви, а не войны, да так здесь и остались, водя уже который год для туристов по реке Мандови маленькое суденышко. Никакого потерянного рая они, конечно, здесь не нашли.
«И что вы здесь делаете?» – спросил я у шведки, будто бы имея в виду какой-то другой, отличный от судоходства смысл. – «Гоняю эту гр****ую посудину взад-вперед», – счастливо ответила она, словно на самом деле приоткрывая мне на этот потаенный смысл глаза.
Вадим Дубнов
|
