в продолжение "моей" Азии...
===============================
Восхождение?
Нет, это было вознесение на Монмартр и даже на крышу Галери Лафайет..))
Я вообще не люблю мегаполисы.. это скопление груды отёсанных камней, кишащую человеческим материалом.. ибо как в этой толчее разглядеть бессмертную человеческую душу?). Возможно я одичал.. люблю дикие пространства, пустыни, высокие горы, поросшие непроходимыми джуглями острова... Но... видимо одичал не окончательно. Ведь чего не сделаешь ради любимой женщины? К тому же и здесь есть непроходимые джунгли человеческих взаимоотношений и пустынные пространства площадей))
Впрочем, Париж никогда не был моим любимым городом.Даже тогда, давно, когда я безумно хотел в него попасть. Да, он бывает очарователен и даже прекрасен... но не сейчас, в августе. Когда здесь становится невыносимо жарко и самый туристический в мире город наполняется жаждущими хлеба и зрелищ ордами.
Париж может нравится за изящество и шик, за тот налёт нарочитой мелочности и продуманного неряшества за которыми сквозят поза и стиль и которую легко принять за артистизм.. и ещё этот неуловимый душок разврата под маской поэтики и загадочности, который почему-то устойчиво зовут романтикой, и который нравится почти исключительно женщинам. Его можно любить за круасаны и бриоши... За сыр и вино.. За его прекрасные улицы, дома, бульвары и переулки. Но чего то нехватает мне в этом странном городе, вернее рождает в моей голове ощутимое несоответствие между содержанием и формой. Может быть это форма пустоты, которую этот город стремится заполнить суетой и пылью и которая заполнению не подлежит? Здесь надо разобраться..))
Париж разлива 1996 года уже не был тем Парижем, который я ожидал увидеть. Уже тогда он не был городом воспетым Золя, Гюго и Мопассаном... а позднее Ренуаром и Моне... или совсем недавно Пиаф и Азнавуром. Это уже был город моды, туристов или африканских и арабских гетто. И как главный туристический пирог планеты - его раньше других разжевали и опошлили стальные челюсти глобализма. Те, что перемалывают Русский дух в "а ля Рюс", а Монмартр в ряды коммерческих "мазилок" и столиков для магнитов на холодильники. Потому-то я и люблю дикие пространства, что из них никто и никогда не вытравит их нечеловеческой индивидуальности. Хотя - возможно - всему виной поножовщина в арабском квартале, в которой я повёл себя как мальчишка, и в результате две недели "отмокал" с перерезанной артерией в Hopital de Lariboisiere, что возле Северного вокзала, потеряв два с половиной литра крови и чуть не "откинув коньки". Но тогда в Париже кое-где по углам ещё-таки тлел живой дух, пропитанный абсцентом, человеческими испражнениями и поиском смысла.
Впрочем, я наверное лгу. Но лгу не ради красного словца, а ради чистоты эксперимента. Если хорошо покопаться, можно и сейчас найти остатки "истинного Парижа" в тихих переулках и забитых по углам кафешках. А вот если хотите найти настоящую индивидуальность - ищите клошаров. Впрочем, иногда они находят вас сами..)
Мы только что с самолёта и заходим в лавку зеленщика у станции Juanville-le-Pont. В лавке, расставив ноги, стоит персонаж весьма колоритный: в подвязанных проводами шлёпанцах, всклоченной бородой и пальто выпуска года-так 1966-го. Разит от него примерно на версту ароматом самого отборного Vieux Boulogne в перемешку с Рокфором, при этом он деловито заказывает свежие багеты и роется покрытыми экземой руками в молочке... Лавочник, уставившись на это безобразие и вскидывая глаза к небу, в шоке не переставая бубнит себе под нос: "да, мсье.. большое спасибо, мсье...". Наконец, клошар, оправив сьехавшие штаны, с весьма художественной бахромой по низу, расплачивается и с достоинством выплывает из лавки. Хозяин нарочито брызжет во все стороны освежителем воздуха и скороговоркой лапочет: "извините, мсье.. от него так дурно пахнет".
Люксембургский сад, где вечернее солнце высвечивает картинки, как будто выхваченные из давно знакомых репродукций Мулен де ла Галетт или Лягушатника, или в "Лионе", где официанты шумно, деловито и грубо раскидывают по столикам толпу, которая смачно жуёт варёных мидий, заедая их картошкой фри и запивая вином или пивом, или под сводами церкви Св. Евстафия, где нестройно, но глубоко, достигая самых тайников души, звучит огромный орган 18 века... Да, жизнь есть везде, но она "другая".