|
Я живу на вилле RN Haveli и не понимаю, куда и зачем мне ехать дальше. Я не хочу Читтогарх со всеми его крепостями и дворцами, где самосожглись тысячи женщин и детей, я не хочу озерного и гораздо более туристского Удайпура, я не хочу пресловутого дорогущего в праздники Гоа. Не спешу раскрыть Индию через количество. Да и о качестве речь не идет. Хаос и упорядоченность сменяют друг друга как никогда раньше. Это удивительно, непринужденно и утомляюще.
Индия в Бунди одновременно питает воображение и испепеляет тело—убористыми взглядами и возгласами, простыми приветствиями, будоражащей остротой, врожденной яркостью.
Если идти вдоль сточных канав, до головокружения разглядывать разноцветные дома, которые подобны молодящимся старухам, но в отличие от старух выглядят природно; если давать пять всем встречным индийским детям, щелкать затвором, шептать «намасте», уворачиваться от проезжающих мотоциклистов, рикш и велосипедов, то побродив так час-два, появляется желание залезть в конуру или на крышу, подальше от этой тихой провинциальной жизни раджастанского городка Бунди.
Здесь все возведено в кубы, здесь нечего делать минималистам. Вычурностью и органикой отличен даже здешний мусор, который беспрестанно шерстят свиньи и перемалывают коровы.
Вплоть до позднего обеда по Бунди разъезжают молочники. К их велосипедам и мотоциклам с обеих сторон приторочено штук по пять золотистых бидонов.
Торговец стариной предлагает серебряные кулоны столетней, может быть, давности по двести пятьдесят рупий за штуку. Рисовальщик миниатюр акрилом вписывает ярких слонов и богов в столетние пергаменты с печатями. Дядька пытливо высматривает клиентов из полутьмы бханг-лавки. Зеленые комочки свежеперетертой марихуаны летят в открытые рты, мир становится мягким, вибрирующим. Дворец Бунди, утопленный в горе, оживает, раскачивается на глазах, бандерлоги подкидывают его на своих полуметровых хвостах, скаля черные морды, играют огранкой вечного царства махарадж в крикет, будто дети. Желто-черный дворец тает в лучах мягкого солнца, форт Тарагарх над ним стелется вспышками сверхновых звезд, мигрирует в тень.
Я лежу на деревянной кровати в двухсотлетнем хавели цвета первомайской сирени. С наступлением заката хочется лечь и смотреть в одну точку, усмирить глаза, уложить душу в тело. Тело просит покоя, ему все еще нездоровится, местами прорывается кашель, местами побаливает горло. На дворе где-то +20, дырка в антимоскитной сетке заткнута тряпкой. Бандерлоги не дотянутся до половинки оранжевой, влажной, едва сладкой папайи. Сегодня один сбил ее с моих колен, даже не дотронувшись до меня. Раджу, паренек, который помогает Маме вести дела в хавели, отогнал обезьянку, отнес пол папайи в комнату. Папайя зияет бессемянной полостью, тот еще фрукт.
А за перегородкой стоит древнее кресло-качалка, заваленное ворохом ерунды, а в уголке свечка—электричество тут вырубают часто.
Мама, хозяйка хавели, мать четырех дочерей и уже 35 лет как вдова уехала в Джайпур за загранпаспортами для себя и Раджу. По словам Раджу их пригласили во Францию. Неясно к кому они едут, но вроде бы к своим постоянным французским гостям.
И снова улочки, древние весы—медные круги на цепях, и сиреневый, голубой, желтый, навозный, канавный, ровный, детский, стариковский... цвета города, город превращающий цвета в формы. One photo please! One school pen! Сглотнуть пыль, сместить фокус, деконцентрация в Индии как нельзя кстати.
Далеко не все индийцы разрешают себя фотографировать. Сегодня со мной поздоровалась молодая женщина. Она сидела на крыльце с ребенком, в солнечных лучах оба, такие смеющиеся. Я вскинула камеру, но она категорически замахала «нет». Нет, так нет, вон ребятня желает оказаться в кадре.
Я еще чужая здесь, тело устает быстрее чем обычно. Индия медленно раскрывает створки моей раковины. Я приехала сюда с желанием открыться миру, начала понимать это только сейчас.
|
