Свой первый опыт неосознанного дауншифтинга Татарский приобрёл в сентябре далёкого 1990-го года. В те смутные времена, возможно, и не существовало такого сложного понятия. А если и слышал кто тогда о дауншифтинге, так уж точно не Татарский. Узнавши тогда такое хитрое словцо Вавилен непременно окрестил бы то, что с ним периодически происходило в то время, а иногда случается и по сей день «малым дауншифтингом», а кое-какие состояния ума, такие как пофигическое отношение к идеалам теперешнего социума и социума вообще –«внутренним дауншифтингом».
Итак, вернёмся в ту далёкую осень 90-го, когда Татарский учился на 3-м курсе Минского Радиотехнического института, где, как водится, наверное, и теперь, в начале учебного года студентов толпами отправляли в колхозы на битву за урожай. Вавилен же плюнул на это дело, сел в поезд, да укатил на весь сентябрь в Сочи. Сейчас сложно гадать о том, что послужило толчком к столь опрометчивому решению (ведь Татарского вполне могли отчислить) желание оторваться на берегу моря или всё же нежелание идти в одну ногу с социумом. Но судьба распорядилась в его пользу и, как показало время, Татарский не только избежал наказания в институте, но, возвращаясь в Минск познакомился в поезде с очаровательной малышкой, ставшей впоследствии его женой. Самое интересное, что в деканате никто не стал выяснять причины отсутствия Вавилена, несмотря на его явно небелорусский загар.
Второй случай дауншифтинга произошёл с Татарским год спустя в Крыму, куда он выехал с друзьями отдохнуть на уборку персиков и табака. Денег у студентов как всегда не хватало и, по сути, эта форма отдыха была для них единственно возможной. В поле Вавилен проработал не больше недели, после чего махнул рукой, собрал вещи и, прихватив двух друзей, ушёл в горы. Оставшееся время они провели отсыпаясь на голой земле и наслаждаясь тёплым крымским летом.
Нельзя сказать, что обучение в институте было чересчур тягостным для Татарского. Тяготило его скорее то безнадёжно-серое окружение, в котором он тогда прозябал. С детства Вавилена тянуло к уединению. Ему очень нравились дикие природные места, а ум Татарского был склонен к фатальному самоанализу.
Шли годы, Вавилен продолжал вертеться ещё одной шестерёнкой социума и, как принято здесь говорить, «жизнь его наладилась». Вот только наладилась-то она чисто внешне: появилась семья, жильё, машина и т.д., но внутри Татарский постоянно ощущал себя оторванным от чего-то изначально важного и интересного.
Периодически его одолевали сиюминутные радости беспечной жизни в социуме, однако душа требовала чего-то более сокровенного. И со временем Татарский увлёкся идеями таёжной отшельницы Анастасии с её переустройством мира путём создания родовых поместий. Под впечатлением прочитанных книг Владимира Мегрэ, Вавилен посетил геленджикские дольмены, спал под «своей звездой» на голой земле Северного Кавказа, делал ещё много всякого и в конце концов загорелся идеей покупки дома в глухой деревне Беларуси.
Пять лет Вавилен колесил по сельским ухабам в поисках прибежища. То место было чересчур людным, то дом-развалюхой. Но вот удача улыбнулась ему. Совершенно, казалось бы, случайно Татарский наткнулся на живописный хутор из четырёх домов, а дальше лес, да три озера рядом. За дом просили всего полштуки баксов (никто не хотел жить вдали от социума), хотя качество постройки высвечивало куда более высокий ценник. «Звонок» а не дом,- радостно подметил Татарский. Сердце его ёкнуло, что и явилось признаком высокой значимости этого места в его дальнейшей жизни.
Поначалу Татарский приезжал в деревню только летом. Делал в доме ремонт, срывая с великолепно подобранных брёвен четыре слоя древних газет и обоев. По ним вполне можно было бы изучить всю историю Советской эпохи и кормить печку дня три. Ведь дом был построен аж в 1917-м году.
-Зачем же они такие брёвна заклеили?- рассерженно спрашивал Татарский Захаровну из соседнего дома. Бабульке было уже под девяносто, но она частенько наведывалась к Вавилену в надежде удовлетворить любопытство и почесать языком.
-А гэта, чалавеча мой, штоб броуна не пылились,-угрюмо отвечала старушка, обнажив свой единственный оставшийся зуб.
Отец же Татарского, талантливый абстрактный художник, усмотрел в обоях совсем другую концепцию.
-Понимаешь, Вавилен, люди хотели чтоб как в городе было, как в квартире, вот и залепили обоями настоящую красоту, - разъяснял он Татарскому, делая набросок интерьера будущей деревенской избы.
Прошло время, ремонт закончился и заброшенная хата действительно превратилась в добротную и самобытную избу с красавицей-русской печкой. По возможности Татарский срывался с работы и приезжал сюда на недельку-другую. Осенью становилось прохладно и Вавилен приносил в дом охапку дров, любуясь вечерами как «печь присев на четыре лапы красным дразнится языком». Пожалуй, это и была та единственная телепередача, которую он мог смотреть ежедневно, пользуясь изменчивыми свойствами пламени, что ещё и ещё напоминало Татарскому о НЕПОСТОЯНСТВЕ.
-Если и не родовое поместье, то уж хижина отшельника точно,- рассуждал у огня опьянённый тишиной и лёгким потрескиванием дров Татарский.
К сожалению, а может быть и к счастью, жена не разделяла его взглядов на одиночество и перспектива сельской жизни вовсе не прельщала её. Ей были ближе светские тусовки с городским циклом жизни. В минуты разногласий с женой Вавилен гордо заявлял, что покупка дома в деревне - его первый шаг к монашеству. Хотя в тот момент они оба отчётливо понимали, что слабость характера Татарского не позволит ему полностью отречься от мира.
Вот так постепенно в душе Вавилена зарождалась привязанность к новому месту обитания. Ему нравился здешний воздух, тишина и размеренность образа жизни. И вообще, пребывание здесь казалось ему таким естественным, чего не скажешь о муравейнике под названием «город». В то время как здесь, в деревне, всё обстояло почти как у А.Еранцева:
Я был слугою строгой прозы:
Колол дрова, дробил зерно
И ветви белого мороза,
Забывшись, ставил на окно.
Менял подстилки иноходцу,
Очаг подкармливал щепой,
Нес от весеннего колодца
Ведро с ледышкой за щекой.
И на чердак взбирался, сонный,
И пил заката теплый взвар,
И надо мной скрипел тесовый,
Полураскрывшийся букварь.
Я тайно складывал по буквам,
Сосновый уголь очиня,
Как я служу на побегушках
У дров, колодца и огня.
И порой Татарскому чудилось, что ум его уже уподобился тому самому кувшину с водой (о нём говорили тибетские мастера медитации), вода в котором, если не трясти его, превратится из мутной в кристально чистую, поскольку все пустые мысли и эмоции выпадут в осадок. Но, как выяснилось позже, подобные размышления оказались очередной иллюзией. Дальнейшее общение с людьми проявило массу негатива, по-прежнему наполнявшего Татарского. Ведь теперь он, как и раньше, не замечал «бревна в своём глазу», всё чаще обнаруживая «соринки в чужих».
-Ты слишком много внимания обращаешь на чужие недостатки, вместо того чтобы радоваться их достоинствам,- сказал ему однажды знакомый буддист. Татарский же отметил про себя, что такое однобокое восприятие им людей лишь разъедает его изнутри, что, возможно, и дало толчок тому, что Вавилен стал избегать общения, уезжая в деревню.
А вообще знакомство с Учением Будды и, в частности, с его четырьмя Благородными Истинами о том, что жизнь есть страдание, а причиной страдания является желание наглядно показало Татарскому всю утопию идей Анастасии.
-Какой смысл создавать родовое поместье на Земле, когда рано или поздно здесь всё превращается в прах. Не только наши богатства, но и наши тела. А жизнь в этом мире подобна пузырьку на воде, который способен лопнуть в любой момент. Не очередная ли это подмена истины,и не уводят ли подобные идеи нас от правды?-вот о чём размышлял Татарский осенью две тысячи седьмого года, присев на крыльцо своей деревенской обители, с тоской созерцая основательно разрушенный временем сарай, стоящий неподалёку, увядшие огуречные заросли и частично прогнившее, хотя и оцинкованное, ведро.
-Ведь мы все живём для того чтобы завтра сдо-о-о-охнуть!- как бы отвечая на мысленный вопрос Вавилена зазвучала в наушниках мрачная песенка группы Крематорий.
Татарский положил плеер в карман штормовки, взял в руки ведро и пошёл в лес за мухоморами...