|
Автор статьи Ирина Глушкова
Их называют "хиджрами". От мужеподобных фигур, выряженных в женскую одежду, шарахаются прохожие в некоторых кварталах Дели, Бомбея, Лакхнау и Ахмадабада. Их недовольства панически боятся и, чтобы отделаться, бросают деньги в протянутую, словно в вызове, руку. Проклятия, посланные хиджрами, нагоняют порчу на мужчин, превращая их в импотентов, и делают бесплодными женщин.
И мужчина, и женщина
Маргинальное положение в обществе всегда отпугивало от хиджр исследователей. Наблюдая со стороны, этнографы определили хиджр как религиозную общину, поклоняющуюся богине Бахучаре, чей храм расположен неподалеку от Ахмадабада в штате Гуджарате. Легенда рассказывает о девственнице Бахучаре, захваченной разбойниками. Чтобы избежать насилия, Бахучара ударом кинжала отсекла себе грудь и умерла, истекая кровью. Адепты деифицированной Бахучары, услышав ее призыв, намеренно увечат себя и становятся ее слугами. Социологи предположили, что хиджры объединены в касту, в профессиональные обязанности которой входит исполнение песен и танцев при отправлении ритуалов, сопровождающих бракосочетание и рождение ребенка. Районы, где обитают хиджры, поделены на сферы влияния, и каждая группа отслеживает знаменательные события в своих владениях: если их не приглашают по-хорошему, они заявляются незваными и грубыми насмешками, сопровождаемыми непристойными жестами, привлекают к себе внимание. Медики в качестве основной приметы выделили неспособность хиджр к производству потомства: большую часть хиджр составляют кастраты, остальную - гермафродиты с преобладанием тех или иных признаков.
Операция оскопления возведена в ранг ритуала инициации, превращающей импотентного мужчину в собственно хиджру, или "нирвану". Последний термин, хорошо известный из буддизма, хиджры интерпретируют как "освободившийся от желаний" и "возрожденный". Вплоть до конца XIX в. инициация проводилась в специальных помещениях храма Бахучары, но была запрещена местными властями; в наши дни она попадает под статью Уголовного кодекса Индии, а потому проводится тайно. Поскольку операция считается прологом к новой жизни, ее проводит хиджра-повитуха, предварительно испросив разрешения у Бахучары, чье олеографическое изображение украшает жилища хиджр. Если Бахучара улыбнется в ответ, соискатель изолируется от окружающих и около месяца психологически готовится к операции. В знаменательный день, совершив омовение, обнаженный соискатель садится на низкий табурет и, сосредоточившись на образе Бахучары, входит в религиозный транс. Перетянутые прочной ниткой гениталии обрубаются двумя ударами крест накрест, и в уретру вставляется предотвращающий зарастание прутик. Хлынувшую кровь не останавливают - она уносит с собой прежнюю идентификацию, и следующий после операции час считается определяющим для жизни инициированного. Рана, регулярно дезинфицируемая горячим кунжутным маслом, зарастает самостоятельно, а на 40-й день новоиспеченного хиджру с выщипанными на лице волосами и наряженного невестой, официально принимают в локальную ячейку. Только оскопленный хиджра представляет реальную угрозу для обычных индийцев, поскольку считается, что в его проклятия перекачена утраченная им сексуальная мощь, и он в любую минуту может оскорбить окружающих, задрав юбку или подол сари, подтверждая свой почти сакральный статус. В идеале хиджра со временем обзаводится "мужем" и, продолжая участвовать в экономической деятельности общины, в свободное время занимается домашним хозяйством. Не прошедшему инициацию грозят семь перерождений в облике импотента.
Поскольку традиционные занятия стали приносить меньше доходов, хиджры активно занялись проституцией. В их среде это ремесло считается позорным, хотя они и пользуются большим спросом у клиентов, "будучи женщинами больше, чем сами женщины" - их "женственность" часто доходит до гротеска и эпатажа. Хиджры отращивают длинные волосы, наносят на лицо яркий грим, подражая героиням индийского кинематографа, и украшают себя драгоценностями. От евнухов (как их иногда называют в западной литературе) хиджры отличаются трансвестизмом, тягой к мужскому полу и закрепленной ролью в индусских ритуалах, связанных с жизненным циклом. Само слово "хиджра" обладает грамматической характеристикой мужского рода, но после инициации хиджры принимают женские имена и говорят о себе в женском роде. Окружающие считают их мужчинами, они сами считают себя женщинами, демонстрируя признанное современной антропологией отношение к полу как культурному конструкту.
Аранжируя определенным образом известные легенды, хиджры возводят свое происхождение к мифической древности, описанной в эпической поэме "Рамаяна". Они рассказывают о том, что жители города Айодхъи последовали за добродетельным царевичем Рамой, злыми кознями отправленным в изгнание. На границе города царевич попросил горожан вернуться к своим делам и не подвергать себя мучениям. Когда через 14 лет Рама, совершив массу подвигов, приблизился к Айодхъе, то увидел у городских стен несколько человек, прождавших его там все эти годы. Он удивленно спросил: "Почему вы не вняли моему распоряжению?" "Потому что ты обратился только к мужчинам и только к женщинам, но не к нам," - ответили хиджры. Современные хиджры причисляют и Арджуну, одного из пяти братьев Пандавов, героев другого эпоса - "Махабхараты", к своему клану, добавляя несуществующие детали к повествованию о его жизни в качестве учителя танцев и пения царской дочери. Особые отношения связывают хиджр и с могущественным Шивой, чей детородный орган (лингам) является отдельным от Шивы объектом религиозного поклонения, а следовательно, Шива также кастрат. К тому же индусская мифология и храмовая архитектура уделяют значительное внимание богу Шиве в образе Ардханаришвара - полумужчины, полуженщины, что свидетельствует о том, что Шива еще и гермафродит.
Кхушвант Сингх, "Дели" (1989)
Индиец Кхушвант Сингх популярен не только у себя на родине, но как писатель, журналист и дипломат он хорошо известен в англоязычном мире за пределами своей страны. Роман "Дели" посвящен городу, вернее, городам (их насчыитывают от семи до шестнадцати), возведенным и разрушенным на территории современнной столицы Индии. Познания Кхушванта Сингха простираются от легенд о мифологической Индрапрастхе (III тыс. до н.э.), прославленной столице все тех же Пандавов из "Махабхараты", до разногласий между Эдвином Лутьенсом и Гербертом Бэйкером, архитекторами Нового Дели, торжественно открытого в декабре 1931 г., и махинаций строительных подрядчиков в начале 80-х XX в. Поскольку Кхушвант Сингх создавал художественное произведение, то ему "понадобилось 25 лет, чтобы склеить эту историю, раскинувшуюся на несколько веков." "Склеивающей субстанцией" оказался хиджра: драматизированные главы, живописующие тот или иной период в истории Дели, неукоснительно перемежаются главами о взаимоотношениях безымянного героя романа - журналиста - и хиджры Бхагмати.
"Я возвращаюсь в Дели (ж. р.- И.Г.), как я возвращаюсь к своей любовнице Бхагмати, натаскавшись вволю по заграничным шлюхам. У Дели и Бхагмати много общего: над ними слишком долго измывались подонки, и они научились скрывать свои соблазнительные прелести под личиной отталкивающего уродства. И только любовникам, к которым я себя причисляю, они открывают свое подлинное естество." Желчный, шокирующе откровенный герой Кхушванта Сингха на первой же странице с натуралистическими подробностями описывает неприглядные стороны современного Дели: "гангренозное разрастание крикливых рынков", "убогие постройки над мертвой рекой", "вонь дренажных каналов" и "мокротные плевки на троутарах". Ту же остроту он сохраняет и при взгляде на Бхагмати: "с темной кожей и оспинами на лице", "короткая и толстая", "с неровными, желтыми от жевания табака зубами", "с непристойной речью и еще худшими манерами". Внешний вид определяет первую реакцию, но важнее, по мысли героя романа, слушать свое сердце, а не голову, и тогда "заблестит аквамариновое небо Дели над совершенными формами куполов и минаретов, земля запахнет жасмином, а Бхагмати станет похожей на храмовую танцовщицу с устами, благоухающими гвоздикой. <...> Я пытаюсь объяснить, что хотя я испытываю омерзение от жизни в Дели и стыжусь своей связи с Бхагмати, я не могу слишком долго находиться вдалеке от них."
Герой романа, оказываясь в стесненных финансовых обстоятельствах, водит по Дели иностранных туристов, предпочитая, впрочем, туристок. Бхагмати же он показывает особые - находящиеся в стороне - достопримечательности: их тянет друг к другу (занимающаяся проституцией Бхагмати предпочитает журналиста другим клиентам), но такая разрывающая конвенционалистские рамки пара не может открыто появиться ни в общедоступных местах, ни в "делийских салонах". Так в роман инкорпорируются исторические главы, рассказывающие о переходящем из рук в руки Дели через трагические коллизии в жизни его обитателей. Почти любой персонаж - исторический или вымышленный - мог бы сказать о себе словами Мусадди Лала Каястхи, писца при дворе делийских правителей XIII в.: "Меня не признавалииндусы и избегала собственная жена. Меня использовали мусульмане, которые при этом сторонились моего общества. Я был как хиджра, который и ни то, и ни другое, но над которым все измываются." Переплетение индусско-мусульманской истории города с жизнью хиджры-любовницы - то ли индусски, то ли мусульманки - могло бы остаться чисто композиционным приемом, если бы параллелизм повествования не вскрыл типологического сходства между двумя уродливо-прекрасными привязанностями героя романа. И образ города, и личность хиджры не обладают четкими контурами: оба находятся в промежуточном состоянии - от одного правителя/клиента к другому; транзит предполагает не устойчивую, но подвижную, определяемую условиями транзита идентификацию. Мимолетная эмоция, которую хранит память, оказывается важнее сконструированного имиджа: "Я уже сказал, что у меня в жизни две страсти - мой город Дели и Бхагмати. У них есть две общие черты: с ними весело и они бесплодны."
Жизнь самого героя напоминает взлеты и падения его родного города: он стареет, его перо теряет остроту и он становится менее привлекательным для окружающих. Его (как и Кхушванта Сингха) наполняет незаживающей болью воспоминание о кровавом разделе страны на два государства в 1947 г. и пугает обострение межконфессиональной напряженности в обретшей независимость Индии. Он на свой лад "передергивает" конец предания, приписываемого "Рамаяне", и объясняет, что тронутый преданностью хиджр Рама благословил их следующими словами: "В 1947 г. вы получите Хиндустан в свои руки."
События, описанные в "Дели" завершаются 1984 г., когда в результате мести со стороны сикхских сепаратистов, изгнанных по приказу Инидиры Ганди из "Золотого храма", сикхской святыни в Амритсаре, премьер-министр страны погибает от пуль, посланных собственными телохранителями-сикхами. В Дели начинаются сикхские погромы, и постаревшая Бхагмати через окрашенный в цвет крови город спешит на помощь своему другу-журналисту, по конфессиональной принадлежности сикху (как и Кхушвант Сингх). Сикхские квартиры уже помечены специальными знаками, но Бхагмати надеется, что погромщиков остановит традиционный страх перед непреодолимой мощью посланного хиджрой проклятия. Развязка остается неизвестной, но неопределенность интерпретации (как и в случае с видоизмененным пророчеством Рамы) элегантно соответствует общей поэтике романа.
Джон Ирвинг, "Сын цирка" (1994)
Нет необходимости представлять известного американского писателя Джона Ирвинга и нет никакой возможности пересказать ни один из его романов. Поставленные по ним фильмы зиждятся на одной десятой содержания его перенасыщенных деталями и персонажами произведений. "Сын цирка" - единственный из романов Ирвинга (он доступен в русском переводе. - М. ОАО "Издательство "Новости", 1999), чье действие разворачивается в Индии, за пределами авторской ойкумены, и не удивительно, что из индийских примет Ирвинг целенаправленно выхватывает наиболее пряные и бьющие по нервам.
Главный герой - Фарукх Дарувалла - уроженец Бомбея, парс (последователь зороастризма) по конфессиональной принадлежности, перешедший в зрелом возрасте в протестанство, проживающей в Канаде и женатый на австриячке. Дарувалла, образцовый семьянин и преуспевающий хирург-ортопед Детского центра в Торонто, в качестве хобби занимается исследованием крови карликов, пытаясь обнаружить ген ахондроплазии. Карлики в большом количестве представлены в бродячих индийских цирках, и у Дарувалы всегда есть повод для нового визита в Индию, за которым скрывается надежда на обретение собственного пространства. Фарукха терзает пожизненный транзит, на который он обречен, и настораживает гибкость собственной идентификации; к тому же втайне от всех Дарувалла поставляет сценарии детективов для бомбейской "фабрики грез", объединенные фигурой неподкупного и хладнокровного Инспектора Дхара. В последнем из них - "Инспектор Дхар и убийства девушек из клеток" - серийным убийцей, рисующим на животе своих жертв голову подмигивающего слона, оказывается хиджра. Спусковой крючок нажат: кинематограф подсказывает модель поведения реальному преступнику, а оскорбленные бомбейские хиджры объявляют войну Инспектору Дхару.
Настоящий инспектор полиции, распутывающий настоящую серию преступлений, спрашивает Даруваллу: "Вы знакомы с кем-нибудь из хиджр лично? <...> В фильме вы сделали убицей хиджру. Что побудило вас к этому? По моему опыту, хиджры, которых я знаю, достаточно кроткие люди, они почти что приятные. Бывает, что проститутки-хиджры ведут себя смелее, чем проституки-женщины, но я все равно не считаю их опасными. Может быть, вы знали кого-то, кто был не слишком симпатичным?" Удивленный Дарувалла отвечает: "Ну кто-то же должен был убивать, здесь не было ничего личного." Логически объяснимо, что в своем экзотическом (криминальном лишь в степени, характерной для всех его произведений) романе Ирвинг использует экзотических хиджр как композиционный элемент, не забывая практически всех своих персонажей отправить в (часто комическую) прогулку по известным бомбейским кварталам, где обитают евнухи-трансвеститы. В ответе инспектору полиции честный и порядочный, склонный к самоедству Дарувалла, может быть, единственный раз дает приблизительный ответ, отказываясь признать гнетущую неопределенность, непрекращающиеся метания, непреодолимую промежуточность, родняющую его с изобретенным им персонажем. Спрошенный на улице смешным мальчуганом: "Откуда вы?", Фарукх неожиданно отвечает, радуясь точности формулировки: "Я из цирка."
Лесли Форбс, "Бомбейский лед" (1998)
О Лесли Форбс известно только то, что она родилась в Канаде и последние двадцать лет живет в Англии, совмещая профессии художника и радиорепортера. Героиня ее дебютного романа - Розалинда Бенегал, дочь англичанки и индийца, криминальный теле- и радиорепортер, приезжает после двадцатилетнего отсутствия в Индию, обеспокоенная загадочными посланиями своей сводной сестры: "На второй месяц сезона дождей <...> у меня родится сын. Знакомые сказали, что ты работаешь над серией репортажей о смертных приговорах. Мой муж снимает индийскую версию шекспировской "Бури". Говорят, что он убил свою первую жену, Майю, которая должна была сниматься в роли Миранды. В Бомбее дикая жара. Меня преследуют евнухи и прокаженные." В последней открытке сестра, тезка практически единственного женского персонажа "Бури" (да и Розалинда получила свое имя в память о героинях Томаса Лоджа и Шекспира), пишет: "Помнишь, как я боялась воды и ты учила меня плавать в ванне? <...> Здесь такая жарища, что я думаю только о воде. Забавно, что у беременных женщин отходят воды. Уже четыре недели, как я не видела евнуха. Не обращай внимания на то, что я писала раньше. Не нужно сюда приезжать и спасать меня." Супруг индийской Миранды - Проспер (как и главный герой "Бури") Шарма - преуспевающий режиссер индийского Болливуда, и интрига интеллектуального (даже энциклопедического - по диапазону искусно вплетенных рефлексий: от теории штормов до разновидностей змеиных ядов) триллера Форбс, насквозь пропитанного индийской экзотикой, стремительно развивается на фоне естественной и кинематографической "Бури".
Включив телевизор в гостиничном номере погрузившегося в предмуссонное пекло Бомбея, Розалинда профессионально делает стойку на криминальную хронику - "На пляже Чаупатти обнаружен уже четвертый труп хиджры. Источники предполагают, что он мог иметь отношение к бомбейскому миру кино" - и родственным чутьем улавливает связь с невнятным содержанием эпистолярий сестры: хиджра больше не преследует Миранду, потому что он мертв. Прорвавшись через заслоны к следственным материалам, Розалинда обнаруживает фальсификации в паталогоанатомической экспертизе Сами, первого из погибших хиджр, и его собратьев (сосестер?), и с головой бросается в омут собственного расследования. Розалинда - бесстрашна до чреватого летальным исходом безумия, нахраписта и нелегка в обращении, для нее не существует преград - она действует подкупом и лестью, шантажом и шахматным рассчетом, ворует улики и подбрасывает новые: "Как все бродяги, Сами и я вторгались в чужие владения, были нарушителями границ. Через наши компромиссные связи с изгоями и варварами (другими словами с теми, кто не говорит на правильном языке или не спит с людьми правильного цвета кожи) мы превращались в средство, привносящее хаос в стабильную сердцевину общества." Ком грязи, в который окунулась героиня "Бомбейского льда", нарастает за счет многообразия экстракинематографических интересов подозреваемых в убийствах (среди них кроме Проспера Шармы, его ученик - отсюда перекличка с именем шекспировского Калибана - и соперник, сценарист Калеб Мистри, чья жена, как и Майя, выбросилась или была выброшена из окна, дилер по недвижимости Роберто Экрес и др.) - отмывание денег в кинематографе, контрабанда антиквариатом и изготовление подделок, политический пиар, поддержка индусского фундаментализма и риэлтовские махинации. Коллизия осложняется не только тем, что Сами был свидетелем гибели первой жены Проспера Шармы, любовником (любовницей?) самого Шармы, но художником и скульптуром, чей талант использовала мафиозная группировка, а также сыном кого-то из круга подозреваемых:"Родители выгнали его из дома много лет тому назад, когда узнали о его наклоннностях. Для них это был тяжкий позор. Но он не был выродком и не увечил детей, он был мягким человеком, рожденным не в той шкуре." Сами к тому же оказался обладателем компрометирующих фотографий: с их помощью он пытался воздействовать на высокопоставленных чиновников, защищая таким образом то немногое, что имелось у жителей трущоб, на месте которых предполагалось строительство элитных клубов и отелей. "Жители трущоб обитают за пределами пространства, нанесенного на карту, подобно кентаврам, гарпиям, сиренам или гибридному потомству от беспорядочных связей между разными видами. Я и на себя смотрю также, и на Сами. Мы два гибрида на кромке карты." Бескопромиссность Розалинды, искусно лавирующей среди множества трупов, приводит к гибели Калеба Мистри (разработчика идей), наступившего на оголенный провод, и Роберто Экреса (исполнителя убийств), потревожившего змеиное логово в "змеиное время" - сезон дождей.
Финал в финале (т.е. наказание заказчика убийств - "ока бури") разыгрывается в пещере на фоне Ардханаришвара - бога Шивы в образе гермафродита, где снимается заключительная сцена "Бури" и куда героиня проникает в гриме хиджры-участника массовки. Перемещенная в Индию XVII-XVIII вв., "Буря" трансформируется в эпическое полотно, живописуя изгнание узурпатора Просперо, выведенного в образе могольского императора Шаха Джахана, и возрождение индуизма, носителем которого является Калибан (местный житель острова, на который высадился Просперо). Роль Калибана испролняет хиджра, в результате превращающийся в прекрасную женщину, инкарнацию Мумтаз (чья память увековечена мрамомром Тадж Махала в Агре), великую любовь Шаха Джахана. Хиджры также исполняют роли Ариэля, духа воздуха, и даже Юноны и Цереры в виде индийских богинь.
В разгар съемок при огромном стечении публики с помощью компьютерных технологий Розалинда проецирует на стены пещеры фотографии убитых хиджр, погибших Майи и жены Калеба Мистри, удивительно похожей на Сами. Проспер Шарма не осужден - даже после того, как Розалинда передала полиции все собранные ею улики и аудиокассеты с откровениями, но он раздавлен:"Болливуд, как и его двойник в Калифорнии, не желает иметь дела с проигравшими."
В названии романа задействован оксюморон - оглушительно жаркий (даже в период муссонов) Бомбей никак не ассоциируется со льдом, но Форбс в эпиграфе напоминает о жаргонном значении слова "ice" - "убийство", а потом постоянно обыгрывает и в прямом и в переносном смысле существительное и производный глагол (to ice) в тексте. К тому же индийский лед, приготовленный из сырой воды, может убивать и в прямом смысле:"Большинство из тех, кто заболевает в Бомбее, предполагает, что это является следствием какой-нибудь грязной местной стряпни. Они говорят: "Я ни разу не притронулся к воде! В ней полно бактерий." Вообще-то яд часто приходит из более знакомого источника. Они забывают о бомбейском льде. <...> Убивает то, чему ты доверяешь." Те самые Великие Моголы, изгнанию которых посвящена индийская версия "Бури", и познакомили Индию со льдом, доставляя его из Гималаев. Студия Калеба Мистри, где он неосторожно наступил на провод, располагается в бывшем льдохранилище, где еще в XIX в. англчане хранили привезенный с Великих озер Северной Америки лед, упакованный в войлок и опилки - "Это был последний раз в Бомбее, когда можно было не опасаться, что лед тебя убьет. "Нет, мадам, тот лед тоже убивал. Когда ледник переделывали под мельницу, в оттаявшей земле нашли труп."" И когда героине, в общем-то не особенно разборчивой даме, становится совсем тошно от грязи (в том числе и от муссонных подтеков), окружившей ее, она заказывает в бомбейских ресторанах побольше льда, чтобы физиологически прочиститься. Так лед еще и возвращает к жизни. В нем, в отличие от воды, есть способность устремлятся ввысь - "Вода - горизонтальная величина. Ты не можешь придать ей форму, ты только можешь прорыть каналы, по которым она потечет. Она ищет низину. Лед совсем другой. Лед оформляет вершины, у него есть форма."
"Бомбейский лед" оказывается и философским романом, утверждая экзистенциональное превосходство двойных возможностей, или изначальной (приобретенной) неопределенности, т.е. не точечную, а гибкую, подвижную субстанцию или личность - "Соль прежде всего превращающее вещество. Украденная у моря, но восхваляемая за ее способность вытягивать воду, она великолепно сохраняет и блистательно разрушает. Именно солью мы оплодотворяем беременные муссонные облака (,чтобы сошли воды. - И.Г.). Соль делает лед и превращает его в воду." "Подвижная личность имеет преимущества по жизни", - учил Розалинду отец, имевший жену в Англии и жену в Индии. Он же сравнил ее однажды с муссоном:" Я думаю, это отражало его двойственное отношение ко мне, как индийцы одновременно радуются и тревожатся в преддверии муссона."
И на языковом уровне "Бомбейский лед" от начала до конца выдерживает возведенный в абсолют принцип неопределенности, транзитного состояния. Интеллектуально упоительны двусмысленные названия глав, выполненные в "водном" регистре (например, "Амфибии", ведущие двойной образ жизни) и игра образов, главный из которых - хиджра - становится и ключевым философским символом.
Не мужчина, не женщина
Центральные герои всех трех романов - и делийский журналист, и Фарукх Дарувалла, и Розалинда Бенегал - в значительной степени сами являются носителями признака неопределенности: они все находятся в состоянии транзита, в позиции между. Диффузность их собственной идентификации, прерываемой расстояниями между континентами, национальностями, расами, религиозной принадлежностью, профессиональной подвижностью и даже хронологическими срезами, легко перемещаемыми их памятью или фантазией, определяет их восприятие промежуточности как своего рода мета-ценности. Каждый из героев как будто бы заново формулирует известное положение Мирчи Элиаде, что "андрогинность - это различительный признак первичной целостности, в которой соединяются все возможности, - первочеловек, мифический предок человечества во многих преданиях мыслится как андрогин."
Этимология слова "хиджра" восходит к персидскому "хиз" - "наглый", "бесстыжий"; персидская же лексика используется для ключевых понятий, структурирующих взаимоотношения между хиджрами. Многие обычаи, включая захоронение в земле вместо индусской кремации, когда в роли могильщиков выступают местные мусульмане, придает культуре этой своеобразной общности легко уловимый мусульманский привкус. И хотя современные хиджры усвоили язык мифологических и религиозных символов индуизма, генезис этого явления как социально-культурного института не обнаруживает следов в индийской древности, но связан с привнесением на индийскую почву исламской культуры. Явные признаки этого феномена, выросшие из собственно евнухизма, проявились во время правления одного из потомков Великих Моголов Мухаммеда Шаха "Рангилы" в первой половине XVIII в. (интересно, что XVIII в. как будто пронизан идеями институциональной кастрации - ср. хотя бы итальянских оперных кастратов или русских скопцов). Затем, следуя логике двойственности и не отказываясь от мусульманского наследия, хиджры нашли для себя незанятую нишу в мире индуизма, где состояние неопределенности всегда характеризовалось концентрированной сакральностью. Ганеша, бог всех начинаний, имеет голову слона и туловище плотного человека; индусская мифология изобилует киннарами - небесными музыкантами с лошадиной головой и человеческим торсом, эти существа, к тому же, могут существовать часть времени в виде мужчин, а часть времени - в виде женщин; самым таинственным временем суток считаются сумерки, роковым местом - порог дома, а дорога, ведущая к храму, наполняется большей святостью, чем обитель бога.
Как сравнительно молодой элемент в культурно-социальном панно Индии, в наши дни институт хиджр продолжает развиваться и изыскивает новые возможности для самоутверждения. Они создали Всеиндийское собрание хиджр, которое занимается правами хиджр и реабилитацией их репутации, давно пострадавшей из-за устойчивых представлений, что они похищают и насильно кастрируют мальчиков. Во время очередной переписи населения хиджры потребовали признать их третьим полом, отказываясь регистрироваться как в графе "мужчины", так и "женщины". Уже известны имена хиджр, избранных в муниципилитеты нескольких индийских городов; один (одна) из них стал(а) мэром Горакхпура (штат Уттар Прадеш), а другой (другая) - членом законодательного собрания штата Мадхъя Прадеш. В июне 2001 г. в городе Ратх был созван Общенациональный конгресс хиджр, заявивший о политических притязаниях на местном, региональном и общеиндийском уровне. По преданиям, именно на месте современного Ратха находилось царство Вираты, где Арджуна в образе хиджры обучал царскую дочь танцам и пению. Хиджры убеждены, что настало время для исполнения пророчества Рамы. И можно только удивляться, что образ хиджры так поздно вошел в большую литературу.
|
